|
Родилась в Киеве. Принадлежит к тому поколению людей, которым в полной мере пришлось пережить всю тяжесть и горе войны – десятилетку окончила в день ее начала. Работала упаковщицей на военном заводе, потом получила образование в институте иностранных языков, стала учительницей. Публикуется с начала пятидесятых в русской и украинской прессе. Окончила Литературный институт. Автор нескольких книг, публикаций в периодической печати. Живет в Бремене. |  |
Было это в конце пятидесятых в Братске, гремевшем тогда на всю страну. Я ждала мужа, писателя и журналиста, возле горсовета старого Братска – обычной бревенчатой сибирской избе с пристроенным широким крыльцом. Почти безлюдный поселок, пустая площадь – городку предстояло сгореть и уйти на дно Братского моря.
В крохотном палисаднике стоял традиционный памятник погибшим в Отечественную войну с перечнем их имен и фамилий. Причем два десятка фамилий были Жидовкины! Фамилия эта была совершенно необычна для восточно-сибирской глубинки.
Мы уехали на жительство в новый Братск на холмах упорогов Ангары. Но удивительные Жидовкины не давали мне покоя. Сколько ни спрашивала, никто не давал вразумительного ответа. Жидовкины да Жидовкины, всегда тут были, - пожимали плечами старожилы.
Однажды по какой-то дороге в недалекий хуторок меня догнал крохотный старичок с “горбачом” – коробом для ягод за плечами. Был он в выгоревшем от времени плаще и такой же кепке, шел быстро да споро, легко догнал меня, сморенную жарким летним днем.
Слово за слово, и я задала ему этот наболевший вопрос: откуда тут Жидовкины?
Старичок неожиданно остановился, бросил на меня короткий взгляд из-под седых бровей и сказал:
- А ведь я и сам Жидовкин, Агафон Семеныч. И откуда такие – тоже знаю. Только тебе-то зачем?
- Да просто так. Уж очень редкая фамилия.
Он уселся на придорожный пень, не спеша снял со спины “горбач”, расстегнул плащ и вытер лысину рукавом. Лицо его было в глубоких коричневых морщинах, но черные глаза смотрели весело и хитро. И был он совсем не похож на здешних сибиряков – больших, медленных и угрюмых.
Вот что рассказал старик.
В начале девятнадцатого века привезли в крохотный городок Братск на вечное поселение молодую женщину, одну. В Братске до этого поселенцев не было – далеко больно от властей, бездорожье, суровый нрав Ангары. Почему привезли, что за причина, никто уж и не знает. Поселили ее у вдовы с дочкой, назвали старосте Жидовкой и навсегда оставили. Старик рассказывал, что, со слов своей бабушки, помнит мать свою уже немолодой, но быстрой, веселой. Волосы имела черные, курчавые. И выдумщица была, и неутомима, словно никогда ни горя, ни печалей не ведала.
- Все Жидовкины такие, - сказал дед.
Имени ее никто не знал, так и звали до самой смерти Жидовкой.
- Еще моя мать да сестра на той машинке строчили, потом не знаю, где делась… - задумчиво говорил старик.
Он помолчал, потом насыпал из коробы мне в ладони крупную голубику, себе забросил в рот спелых ягод.
Поначалу к поселенке присматривались. Потому что ни вечер, у вдовы посиделки, особенно зимой. Иногда наведывалась и мельничиха – бездетная, тихая, болезная женщина.
Когда и где мельник заметил поселенку, никому не ведомо. Но вскоре она забеременела и родила своего первого сына. Поговорил народ, да недолго – она была не своя, пришлая, ни родни, ни строений. И мельника не осуждали – жена у него ни жила, ни умирала, во дворе хозяйки нет, в избе сиротство. Мельник уже было совсем плечи опустил, седина в бороде. А тут вдруг ожил, завел извоз, открыл лавку.
Потом дочка вдовы замуж вышла и мать с собою забрала. Поселенка откупила у нее дом. К тому времени по подворью бегали уже трое Жидовкиных. Помогали ей дети – и в шитье, и по двору. Завели они овец, кур, огород тоже. А она всегда с шитьем в руках, никому отказа не было. Все умела, и мужикам рубаху да порты, и бабам с оборками да с рюшечками.
Всего было у нее двенадцать сыновей, девочки почему-то не рождались. Как на подбор: небольшие, сильные, быстрые. От ссор и драк уходили, не выставлялись. И был у них талант ко всякому мастерству. Были Жидовкины и углежоги, и сапожники, и валенки валяли, и печи ставили, и телеги ладили. А прошла в начале двадцатого века “железка” через Братск на Байкал, на Лену – резали на шпалы сосну. Трудились, дружны были. Я часто старалась представить ее себе. Какой она была? Что думала? Что чувствовала? Дед тогда ничего добавить не мог к рассказу. Все, что о ней он знал и помнил, было из детства, от бабушки. Помнил вопрос к ней:
- Почему я такой маленький, всех в школе меньше?
- А это ты в прабабку пошел, в Жидовку. Маленький – да удаленький.
Если правда, что это было в начале девятнадцатого века, то вполне возможно, что попала она в Сибирь одновременно с декабристками, может, позже, может, раньше. Мы с детства привыкли восхищаться ими. Непросто было удобства и стиль жизнь столичных городов поменять на стылую Сибирь со снегами, на жизнь в изгнании и нужде. Но они ехали к мужьям. Их ждали. Их любили. И по дороге не оставляли их своим вниманием сильные мира сего.
А эта еврейка?
Необъятные просторы отделяли ее от родных и близких. Ссыльные этапы шли по централу месяцами. Был ли суд, приговор? Чья злая воля вырвала ее из привычной жизни и забросила в дикий край? И погибнуть должна была – да не сгинула! И несчастной она мне тоже не видится. Наверное, тосковала. Наверное, плакала по ночам... Никогда никому о своей прошлой жизни и не сказала, никто не знал, не догадывался. Была – и все.
Мельник не очень замечал своих отпрысков, да и ее стыдился, на улице не заговаривал. А что в избе между ними было, про то никто не знал. И умер мельник в одночасье: плыл с товаром из Иркутска, лодку занесло на перекате, перевернуло, вытащили его едва живым. А к утру он и помер. Жены его к тому времени уже давно не было, и все нажитое досталось родне.
Тужила ли она по нему? Наверное, но людям не показывала, претензий никому не предъявляла. Шила, как прежде, только суровей стала.
Да и была она уже не одна. Поднялись возле ее сыновья, внуки. Так и прожила до самой смерти. И поросль оставила – целый народ! Перед войной были уже Жидовкины учителя, механики, врачи, председатель сельсовета даже…
Много их ушло на фронт, много не вернулось – почти половина списка у того горсовета. А после войны подросли их
сыновья и внуки. А мой старик в войну водил поезда, а уж в старости на полустанке трудился.
И среди моих студентов Жидовкины были – смышленые, быстрые, веселые. И учились охотно, легко.
А старый поселок с тем же именем Братск к весне подожгли со всех сторон, и он долго пылал, и в ночи издали был похож на растекшуюся по горизонту багровую лаву. Потом на дно ушел.
Жидовкины к третьему курсу все поголовно стали Жуковы. И теперь я в каждом Жукове Жидовкина чую…
Березка
Притча
Тоненькая белоствольная березка тянулась к солнцу и небу в небольшой рощице возле города. Стояла она рядом с сосной, и ее редкая вершина уже золотилась к осени. А неподалеку построили большой дом, множество тропинок прочертило рощицу из конца в конец. Одна такая дорожка оказалась возле березки, и деревце слегка наклонилось над ней.
Бежали по тропинке мальчишки, болтали, смеялись. Один из них подпрыгнул, ухватил березку за вихор, потянул. Но гибкие веточки не ломались, и мальчишка отпустил их, побежал за своими приятелями. А березка хоть и не далась, но согнулась дугой над тропинкой, повесила над ней трепещущие золотые косички.
Прогуливались мимо дерева девушка и юноша, и он, счастливый, повис на секунду на дереве. Может, он и треска-то не услышал, ловко прыгнув вперед к поманившей его девушке. А березка изогнулась над дорожкой низкой аркой, и ее веточки медленно легли на землю. Тихо, печально поскрипывала она, понимая, видно, что пришел ее конец.
Шел по тропке паренек. Нес под мышкой книжки, насвистывал. Прошел, пригнув голову, под березовой аркой. Но вдруг остановился, прищурился, положил книжки на пенек, подста
вил под ствол руки, поднатужился и шаг за шагом выровнял березку. И она встала, пошатываясь, трепеща листиками. Вот-вот опять согнется! И тогда паренек приставил к ее развилке на близкой сосне, подпер жердью небольшой, приладил поудобней, похлопал по шелковой белой коре – расти! Забрал свои книжки и ушел, насвистывая. А березка доверчиво, уютно устроилась на широкой груди сосны, рассыпав по ее коричневой чешуйчатой коре свои золотистые косички.