Произведения русскоязычных писателей Германии - WANDERER Виталий Раздольский Родился в 1923 году. Участник Отечественной войны, имеет боевые награды. Окончил Ленинградский театральный институт. Член Союза писателей СССР и России, член Союза театральных деятелей России, журналист. Драматург, пьесы которого ставились на сценах многих российских и зарубежных театров (так, комедия “Дорога через Сокольники” ставилась более трехсот раз на сцене Московского художественного театра). Из наиболее известных спектаклей по пьесам Виталия Раздольского можно упомянуть “Беспокойного юбиляра”, “В кольце тишины”, “Вьюгу”, фильм “Прости нас, мачеха-Россия” и др. Он автор романа-анекдота “Агасфер среди людей, богов и животных”, повестей, рассказов. Живет в Бремене. От автора Перед вами - глава из романа-анекдота “Агасфер среди людей, богов и животных”. Мир романа смешон и причудлив. Это мир говорящих животных и онемевших пророков, политических колдунов и неверующих богов. В основе сюжета - трагикомические приключения вечного скитальца Агасфера. От старинных капищ Индустана к истокам самых свирепых политических церквей двадцатого столетия Жанр романа - ироническая фантастика. Язык романа - язык парадоксов.   Видение отрока Феодосия Лето о ту пору выдалось на Елецком княжестве тихое. Исконные враги - литовцы, пруссы и крестовые рыцари по притихли, устрашенные русской силой. Однако бдительности люди русские не оставляли. На высоком шесте в стольном граде Ельце сидел Золотой Петушок, зорко поглядывал по сторонам. Ни на миг не спускали с него глаз двое скороходов. Чтобы, ежели не то что кукарекнет, токмо встрепенется, - бежать, сломя голову, будить князя со дружиною. Строго блюли наказ сторожа. Ни в день, ни в ночь не сы мали пригляду за петухом. Но недвижна была вещая птица. Не грозило Руси иноземное вторжение. Избаловались елецкие. Стали отлынивать. В то самое лето, как раз под восьмое мая, племяннику моему со стороны дяди Петра, - чернецу Пафнутьевского монастыря отроку Феодосию и было первое страшное видение... К полудню того дня великий князь елецкий Всеволод Ольгович совсем было наладился подремать в светелке до обедни. Не дали!.. Влез с доносом стольный дьяк Письменник Петрил. Князь крякнул, попрекнул: - Опять ты все бумаги мне на подпись вытягиваешь? Сказано тебе: показывай прежде боярину Чудиновичу. Ну, что там у тебя? - Преподобный Никифор звонил толико што прямо из обители, заурчал дьяк. — Чернецу-де Пафнутия-монастыря Феодосию было видение, касаемое всей земли русской. Привиделось ему, быдто накатывается на Русь орда, неся погибель... Топ-чет-де ордынский конь православные святыни. Грядет, дескать, тьма великая с Восходу. Пора, мол, будить набатом русских людей на одну Великую дружину. Маленько упустим — почешемся... - Пустопляс, - изрек Всеволод, разминаясь. - А Золотому Петушку впредь веры не давать, - пересказывал вполголоса дьяк монастырскую депешу. - Не иначе-бо от долгого сидения на месте окривела птица на один глаз. Облако с полудни сторожит, а тучи с полуночи не видит. ...Все точно, как доложено было князю, так и случилось о тою пору у Пафнутия в кельях с чернецом Феодосием. Было видение. Страшно кричал отрок всю ночь, и плакал горько, и подвывал тихонько по-собачьи, повергая монастырскую братию в некое даже изумление. Утром монастырский врачеватель отец Сизогор поставил чернецу банки на пониже спины. Однако медицина, как оно бывало с ней и опосля того, оказалась бессильна. Пророческим ужасом обуян был отрок, и картины, одна страшнее другой, проходили перед его очами, быдто вьяви. Пришлось вызывать из скита преподобного Кирилла-Северца. Узря доброго старца, прял на колени отрок, поведал ему асе. Надо сказать, Феодосия в монастыре любили. Смышлен был чернец, усерден, открыт. Выслушав его сбивчивую исповедь, святой отец не прогневался, а подступил с увещеванием: - Балда ты все жа таки, - сказал он, весь светясь кротостию. - Возомнил в себе пророческий дар, а не соображаешь, что это Диавол тебя наущает. Ему, черному, очень было бы интересно поворотить Русь мечом на Восток, дабы ударить ей в спину. Уймись. Молись. Именем Божиим в своих видениях вдохновляйся. Увы, не унялся отрок от доверительной беседы, а взыграл пуще прежнего, изрыгнул хулу на братиев, костеря их олухами Царя Небесного. Такого не ожидали монахи от смирнейшего среди своих. - Ишь, выембывается, прости мя грешного! — молвил в сердцах отец-эконом Прасковей-Рыжий и сплюнул даже, уж и не помню сейчас куда. - Ты-то, Агассий, что отмалчиваешься? - напустился он на меня. Я помалкивал. Три года до того прожил я с Феодосием “купно и собратно” в одной келье. Мало того: случился наконец-то случай, когда я мог оказаться полезным. Стоило мне только определиться. Глаза святых апостолов глядели на меня со всех икон, подавая знак: - Ну, Агассий?.. Вот он твой час. Докажи, что ты не даром прожил мафусаилов срок. Отделив в этом радении зерно от плевел, ты послужишь и Небу, и России, и упокоишься со святыми. Все сошлось на мне, да я был не тот. Как на зло, как раз в эту пору, переживал я тягостный период смутительного легковерия. Верил я сразу всем и всему. Все казалось мне равно-истинным, все одинако-правыми. Будучи чернецом, как и Феодосий, лепился я на ветру, ако пламя свечи, между отвержени-ем и соучастием. Слушая Феодосиево пророчество или оспаривающих его, я со страхом убеждался, что не способен выбирать. С одинаковым пылом я готов был и звать Русь на Собор, и урезонивать лжепророка. Между тем весть о радении племянника моего со стороны дяди Петра докатилась до княжьего стола. ...Когда все в подробностях доложено было князю Всеволоду, тот задумался. В глубине души князь терпеть не мог пророчеств, наитий и тому подобных творений народного творчества. Всякий раз ему бывало неловко за святых отцов, когда они, не довольствуясь своей ролью, требовали, чтобы руководство принимало всерьез продукты художественного воображения. Но ссориться с духовенством князь тоже полагал несвоевременным. Тем более, что дело получило огласку. Всеволод счел за лучшее самому потолковать с Феодосием. В один из приемных дней, в середу, как сейчас помню, десятого, предстал отрок перед князем. За напарника Феодосиева зван был ко двору и я. Изнемогая в раздвоенности, больше всего страшился я, как бы не спросили моего мнения. К счастью, мнением моим никто не полюбопытствовал. Никто ни разу не полюбопытствовал. Никто ни разу не глянул даже в мою сторону, словно и взаправду был я только бесплотной тенью Феодосиевой. Князь был не гневен, напротив того: говорил с Феодосием столь умилительно, что некий подбоярин, дежуривший за занавеской, даже прослезился. - Посуди сам, - выговаривал князь, - кто ты есмь? Чернец малограмотный. Что ты знаешь, окромя стен своей кельи да пресвятых ликов на иконах?.. Тебе ли ведать промыслы ратные? Али ты думаешь, я дела своего не смыслю?.. Да у меня одних лазутчиков в сопредельных странах по штату - сорок сороков, да еще сотня на контроле. У меня на десять ден лошадиного скоку во все стороны заставы и засеки. Или я ума решился? Или самому себе враг, чтобы на одного Золотого Петушка полагаться?.. Теперь уясняй, чернец, почему пророчество твое порочно. Во-первых: соотношение сил. Многолюден Восток, не спорю. Но зело еще темен и разноязык. Во-вторых... Долго и толково говорил князь. То прозой, то песенным ладом. Поминая Баяна, снимал со стены инструмент и аккомпанировал себе на гуслях. Не помогло! Уперся отрок на своем. Головой на ласковы княжьи речи мотал. Верещал дурным голосом, быдто не на приеме, а на лошадиной ярмарке: - Княже мой, господин, господа бояре, люди русские! Отворите глаза и уши!..Вовеки не было страшнее тьмы, прущей с Восхода. Бейте в набаты! Будите Русь, покуда время еще есть. Въяве зрю: нависли над нами стотысячные орды, ползают люди русские под копытами мохнатых коньков! Обиделся князь. - Это уж, брат, озорство. Я с тобой по-товарищески- А ты?.. Кончилось это для Феодосия крупными неприятностями. Был он публично бит кнутом, отлучен от монастыря и изгнан из стольного града Ельца. Впрочем, и тут проявил князь присущее ему добросердечие. - Одумаешься, - сказал он чернецу на прощание, - воротишься. ...Светлой июньской ночью брел Феодосий лесной дорогой, потирая чресла, вопрошал: - Господи, куды же мне теперь с моим знанием? Господь помалкивал. - Не хотят внять, что же мне больше всех распинаться? Ворочусь, отрекусь, подлечусь, там видно будет, - так шептал он. И совсем было уже останавливался. Но, вздохнув, снова брел в слезах. - Как отречься, ежели знаю?.. Авось, жертва моя не напрасна. Поскольку упрямство мое не сломлено, есть надежда, что пророчество это отозвалось хоть в одной русской душе. А я?.. Что же я?.. Отделить зерно от плевел не сумел. Поданным мне знаком не воспользовался. Искупление свое проворонил. И в подвиге, и в горе пророка остался соглядатаем. По-прежнему, словно тень, лепился я к братушке своему, то урезонивая его вместе со всеми, то вотийствуя вместе с ним. Будучи не способен до конца уверовать в его правоту или разувериться в ней, я и на Голгофе его увязался за ним следом. - Отвяжись, проклятый, “ни два, ни полтора”, — кричал мне Феодосий. И кидал в меня камушки. Попутляясь, я отставал. Потом снова тянулся, таясь во мраке. Охая и причитая, долго так шел лесной тропою вещун. Потом лег под корягу, стал кончаться. Ясная летняя ночь плыла над лесами и болотами. Спала Русь Киевская, Русь Смоленская, Русь Рязанская. Сладко посапывала Русь Володимирская, Новгородская и разная прочая. Не спал только Золотой Петушок на высоком шесте в стольном граде Ельце. Зорко глядел он на Запад, в сторону земель литовских и прусских. А в маленьком улусе Оркань, в семье сына монгольского хана Чингиза Джучи, родился на исходе той ночи мальчик, названный Бату или Батыем. - Трудно помирал родственник мой Феодосий у лесной коряги. Не потому трудно, что помирал молодым, а потому, что помирал, не свершив предначертанного. Бредил чернец. И чудилось ему, быдто привязанный к ночному месяцу, висит над лесом здоров-колокол. Веревка же от языка его зависла у самой травы. Тянется Феодосии, норовит уцепить пальцами конец, а тот не дается. И только когда совсем уже изнемог отрок, и смерть дохнула мятой на его губы, представилось ему, что прижал он слабеющей рукой веревочный хвост. Ударила вещая медь. Раскололась ночь, как арбуз. Тугой гул поплыл над русскими землями, от края до края. - Вос-ток! Вос-ток! - шептал Феодосий, всем остывающим телом, налегая на веревку. - На Восток оборотись, матушка... И колокол ударил: пора! Лицо отрока разгладилось. Едва внятная улыбка просветила его искусанные губы. ...Протекло с того часу лет меньше, чем у дитяти семечек в ладони, когда рассудил Господь безвременно-усопшего Феодосия и его Отчину. Так же густела синева к рассвету. Так же спала Русь, и на Запад смотрел Золотой Петушок в ту ночь, когда первая трехсоттысячная татарская орда, опустошив землю Булгарскую, подошла скрытно лесными засеками к елецким пределам и стала на притоках Суры. * * * И вот опять она пришла, Пора глухая листопада, И в зимних сумерках зажгла Два опаленные крыла Над сердцем, тронутым прохладой.   А сердце о весне твердит, А сердце осень отторгает... Но желтый лист летит, летит, И рядом с сердцем догорает.   И пеплом догоревших дне Пора глухая листопада Накрыла сумрачный ручей За покосившейся оградой.   Он был когда-то родником, Теперь он - сточная канава, И только Солнце день за днем В него глядится величаво, И только ночи напролет В него упрямо смотрят звезды, Им дела нет, что он не тот, Что вспоминать о прошлом поздно.   ...Твори же свой неправый суд, Пора глухая листопада, Еще нас звезды стерегут, Еще нам ветры пропоют Весну над просиявшим садом.   * * *   Я сумел разлюбить память русской весны, Плен осенних дождей и февральскую стужу, Но куда мне девать мои русские сны? И куда мне девать мою русскую душу? Мне роднее родных новых стран адреса, Сумрак здешних лесов, зелень здешних газонов, Но всю ночь напролет - голоса, голоса!... Голоса замолчавших навек телефонов. Я живу женихом у жены-тишины, Клятву верности ей я ничем не нарушу, Но куда мне девать мои русские сны? И куда мне девать мою русскую душу? Я смогу позабыть смуты русской весны, Плен осенних дождей и февральскую стужу, Если б только убить мои русские сны, Придушив заодно мою русскую душу.   * * *   На небе облака лежат, Как стая белых медвежат. Дни марта - дни моей тревоги, Выводят Солнце из берлоги.   А в этом месяце когда-то Певица родила солдата Иль не солдата, а поэта?... Но дело, кажется, не в этом.   А дело в том, как мало счастья Она себе самой напела, А дело в том, как много света Она мне подарить успела.   И дело в том, что самой ранней, Такой же сумрачной весною Вдруг перестало биться сердце, То, что дышало только мною. Дни марта - дни моей тревоги, Выводят память из берлоги. И ночью снова мне приснится Все то, чему уже не сбыться.   А в небе облака лежат, Как стая белых медвежат.    Песенка шута   Приходит Новый Век в сиянии, А между тем, наверняка, Столетья наши, став преданием, Сойдут за Темные Века.   И век, который нами прожит, И этот, наступивший век, Строкою строгой подытожит Веков грядущих человек.   А я, как факел в Преисподней, Заброшенный сюда из поздних, Еще несбывшихся времен, Несу проклятие Господне – Сгорать в глуши ночей сегодня, Не одолев их смутный сон.